Шахидка

Шахидка[1]

Длинный коридор четвертого этажа поликлиники. Бледно-голубой цвет недавно выкрашенных стен, вдоль которых, рядом и напротив двери того или иного кабинета – мягкие кушетки со спинками для ожидающих своего вызова к врачу пациентов. В конце коридора, огороженный полукруглой стойкой «сестринский пост» ­- два стола с компьютерными мониторами, за которыми сидят две женщины лет 45-50-ти в белых халатах. К ним обращаются пациенты после приёма врача для уточнения назначенного им дня и времени приема очередного специалиста.

Кабинет терапевта, к которому, сидя на кушетках, я и ещё два пациента  ожидали своего вызова, находился рядом с сестринским постом, поэтому мне невольно приходилось слушать разговоры, доносившиеся с поста.

В какой-то момент моё внимание своей не обычной для  москвички одеждой привлекла женщина, идущая по коридору мимо меня в сторону сестринского поста. Она была лет 30-ти, чуть выше среднего роста, стройная с еле заметным животиком будущей мамы. А необычность состояла в том, что её прекрасное светлое славянское лицо с большими голубыми глазами было плотно повязано светло-голубым атласным платком, который закрывал также шею и грудь. Такой женский головной убор называется «хиджаб амира», который традиционно используют женщины Средней Азии и Афганистана.  Из-под длинного платья виднелись мусульманские шаровары. На ногах были легкие коричневые туфельки без каблука.

Родившийся и выросший в Таджикистане, я с детских лет был осведомлен о том, как должна одеваться женщина-мусульманка, и насколько она свободна, в плане выбора своего наряда. Например, в сельской местности, где обычаи и нравы были, как правило, строже городских, выходя на улицу, женщина обвязывала платком голову и шею так, что видны были только глаза или часть лица до подбородка. Такой женский головной убор больше соответствовал названию «никаб». В городе женский платок выполнял скорее профанную (прагматическую) нежели традиционную и/или религиозную функцию. А наиболее продвинутые женщины-мусульманки (студентки, преподаватели, инженеры и др.) и вовсе отказывались от традиционного платка. При этом шаровары, как правило, оставались обязательным атрибутом одежды женщины-мусульманки.

Судя по наряду прошедшей мимо меня пациентки, она либо была глубоко верующим человеком, либо в силу обстоятельств, вынужденно носила не свойственную славянским женщинам одежду. 

Но более всего меня поразили глаза этой женщины. В них одновременно читалась и отчаянная решительность человека, переступившего определенную черту, и напускное высокомерие униженной личности, а также фальшивое презрение и вызов к удивлённым и, как правило, осуждающим, а порой и сочувствующим взглядам окружающих. Это было высокомерие и вызов жертвы, которая лишена иных средств защиты. 

На сестринском посту женщина стала требовать, чтобы ей дали талончик на приём к какому-то врачу. При этом в её голосе звучал хотя и не явный, но тот же что и во взгляде вызов, как превентивное средство защиты от постоянно ожидаемой предвзятости. Одна из медицинских сестер стала объяснять необычной пациентке, что ей надо сдать ещё какие-то анализы – иначе врач её не примет, а если и примет, то всё равно пошлёт на сдачу этих анализов. Женщина продолжала настаивать на своём. А медсёстры, уже вдвоем, дополняя друг друга, повторили – как следует действовать пациентки в её положении, и что эти требования - не их блажь, а установленный порядок.

Пациентка то призывала  медсестёр к «совести», то обвиняла их в произволе, всё более «выходя из себя». В какой-то момент она в грубой форме обозвала медсестёр бессердечными бюрократами и решительно зашагала от сестринского поста мимо меня вглубь коридора. При этом лицо её выражало ненависть и отчаяние.

Когда необычная пациентка удалилась на достаточное расстояние, чтобы не услышать разговор медсестёр, одна из них негромко с неприязнью в голосе произнесла, как отрубила – «Шахидка!». Вторая с готовностью подхватила: «Точно – шахидка. Сама вроде как русская, а нацепила на себя черте что, да ещё и права качает»…

Описываемое событие происходило вскоре после целого ряда терактов, в которых в качестве живых бомб в основном фигурировали женщины, обмотанные чёрными платками. Поэтому настороженное и, порой, неприязненное отношение москвичей к женщинам в традиционном мусульманском наряде было вполне объяснимо.

Но когда ортодоксальный мусульманский наряд надевает бывшая православная соотечественница, проживающая в Центральной России, то неприязнь возрастает многократно. И возникает естественный вопрос: а что заставило красивую и гордую русскую (украинку, белоруску) женщину надеть на себя экзотический для русскоязычной среды наряд, зная, что он будет негативно восприниматься подавляющим большинством окружающих, в том числе и исповедующих ислам? Какая, враждебная здравому смыслу и состраданию сила, принуждает таких женщин ежедневно и ежечасно подвергать себя таким испытаниям?

Живя в Таджикистане, я неоднократно сталкивался с русскими девушками, вышедшими замуж за мусульманина и принявшими ислам. Но они одевались в соответствии с принятыми в данном населенном пункте нормами, чтобы не выделяться. Например, в городе, большинство горожанок, особенно молодых, не носят традиционных платков. А в кишлаке европейская женская одежда будет восприниматься как вызов сложившимся традициям. И вот там «чужой» девушке, попавшей в традиционную мусульманскую среду, придётся смириться с местной «модой».

Однажды подростком 16-17 лет я решил половить рыбу в водоёме, находившемся рядом с одним кишлаком. Подойдя к водоёму, я увидел молодую девушку в национальной таджикской одежде, набиравшую из водоёма в вёдра воду. Скорее не с целью получения информации, а чтобы завязать разговор, я обратился к девушке на таджикском: «Ами чжоба мои аст?» (Водится ли здесь рыба?). В ответ я услышал украинское «чого?).

В ходе дальнейшего разговора выяснилось, что служивший на Украине житель этого кишлака, уговорил молоденькую украинку выйти за него замуж и поехать с ним в Таджикистан. При этом он так красочно описывал все прелести жизни в Южной стране, что наивная девчонка согласилась, о чем теперь горько жалела. Сразу по приезду в кишлак её переодели в национальные одежды, забрали документы и деньги. Не зная языка и не имея понятия о том, как отсюда выбраться, она стала пленницей обманувшего её мужа и солидарной с ним его семьи.

Участь такой пленницы, увы! предопределена. Первые годы её будут усиленно охранять, и контролировать переписку с родственниками, пока она не родит два-три ребенка. За это время жертва выучит язык, обвыкнется, и смирится со своей долей. Да и от детей уже не побежишь. А для мужа-обманщика и его семьи привезенная из наивного русскоязычного мира жена-невестка – большая экономическая выгода. Ведь за местную девушку пришлось бы платить солидный выкуп, а тут такая «халява». При этом судьба самой девушки, по сути, вычеркнутая из привычного для неё мира, никого из местных жителей не волнует.

И таких историй, живя в Таджикистане, я слышал (и видел) немало. Здесь, как бы всё понятно: обман, заточение, принуждение, привыкание, смирение и полное растворение в чуждой культуре.

В этом случае, действия мужа-обманщика напоминают мне «боевую операцию», которую проводит чёрная африканская оса, искусно жаля паука-тарантула в определенные точки так, чтобы не убить его совсем, а лишь добиться покорности и затащить его в укромное местечко. Потом в податливое, но живое тело паука оса откладывает свои личинки, которые развиваются в плененном теле, используя его в качестве жилища и пищи. Вырастая, личинки-осы разлетаются, а потерянный для своего вида паук превращается  в прах.

Сколько таких «пауков» в виде обманутых наивных славянских девчонок бесследно «растворились» на просторах бывших Среднеазиатских республик СССР – одному Богу известно. Ведь их не только увозили в чужие края шустрые женихи, но и само Государство ежегодно посылало из Центральной России (Украины, Белоруссии) сотни тысяч молодых специалистов - юношей и девушек - окончивших вузы и средние учебные заведения, поднимать экономику и культуру национальных окраин. В каждом кишлаке, где была школа, можно было встретить 2-3 русские девчонки-учительницы, которые преподавали местным школьникам русский язык (и не только). Они были полностью оторванными от родных корней. И, нередко, были беззащитными перед агрессией «чёрных ос».

А вот в случае с «шахидкой» - всё весьма неоднозначно. Ведь она, живя среди «своих», имеет возможность в любой момент исправить возникшую ситуацию и вернуть утраченный статус. Да и на наивную не смышленую девчонку «шахидка» не походила. По виду и поведению – это была достаточно зрелая и решительная женщина.

А может причина - большая любовь, ради которой «шахидка» готова на любые испытания, и в сложившейся ситуации яд «черной осы» она воспринимает как не очень приятное на вкус, но необходимое лекарство?

Тогда вопрос к объекту любви. Он то, очевидно, понимает, на что обрекает «любимую», навязывая не свойственный ей самой и окружающей её среде наряд. Ведь можно быть глубоко верующим человеком, но не демонстрировать атрибуты веры там, где это не принято, тем более человеку, перешедшему в другую веру. Думаю, что любящий человек должен ограждать любимую от возможных конфликтов с окружающей средой, которые, неизбежно, трансформируются и во внутриличностные конфликты.

Следовательно, мы имеем дело с тщательно подготовленной провокацией в «чужом» (не своем) обществе, с желанием создать прецедент, бросить вызов сложившимся местным традициям, используя охмуренную злоумышленником  жертву, это, во-первых.

А во-вторых, это демонстрация «черной осы» своей власти над несчастной жертвой, завлечённой ядом иллюзий в свои сети. Это демонстративное самоутверждение через унижение другого, что, конечно же, не имеет никакого отношения к чувствам любви.

И, наконец, третий, возможный вариант – это тщательно продуманная операция по подготовке пособницы террористов, а то и самой террористки-смертницы, который предполагает последовательное прохождение и первых двух[2]. Об этом, в частности, свидетельствует история Дарьи Карауловой и других реальных и несостоявшихся, в силу определенных обстоятельств,  террористок славянского происхождения.

В криминальной теории и практики есть понятие «стокгольмский синдром». Суть его состоит в том, что взятая агрессором в заложники жертва, в силу различных обстоятельств, начинает идентифицировать себя со своим насильником и оправдывать его действия. При этом она даже готова защищать его от людей, желающих ей помочь и обезвредить агрессора.

Я далёк от мысли, что увиденную мной в поликлинике «шахидку» кто-то целенаправленно готовит к террористической деятельности. Но то, что она уже прошла два этапа своего падения и унижения, и своей конфронтации с воспитавшей её культурой – это факт.